"К смерти привыкнуть невозможно". Интервью с журналистами AP, работавшими в осажденном Мариуполе
Сотрудники Associated Press, украинцы Мстислав Чернов и Евгений Малолетка в начале войны в Украине остались единственными журналистами в осажденном Мариуполе и в течение 20 дней снимали происходящее в городе, передавая материалы в агентство. Именно благодаря их работе мир узнал о последствиях российского авиаудара по роддому в Мариуполе, о работе врачей в мариупольской больнице и о братских могилах, куда свозили тела погибших жителей города. Журналисты приехали в Мариуполь в ночь на 24 февраля и выехали 15 марта 2022 года.
Корреспондент NEWSru.co.il Алла Гаврилова поговорила с Черновым и Малолеткой на вручении им премии Freedom of Speech Award от немецкого издания Deutsche Welle.
Вы оказались в Мариуполе буквально за час до российского вторжения в Украину. Каким образом так получилось?
МЧ. Решение о том, что мы едем в Мариуполь, было принято нами вместе с редакцией AP. Нужно понимать, что в случае реальной угрозы редакция распределяет команды по точкам, которые с наибольшей вероятностью могут стать "горячими". Кто-то поехал в Одессу, кто-то остался в Киеве. А мы с Женей хорошо знаем Мариуполь еще по пандемии, мы очень много снимали там во время эпидемии. Поэтому было логично отправить нас именно туда.
Вы давно работаете в паре?
ЕМ. С 2014 года. Это не только войны, это ковид. И то, что мы давно вместе работаем, в Мариуполе, учитывая постоянную опасность, было очень важно – мы не тратили драгоценное время на объяснения и обсуждения.
Где вы заряжали аппаратуру и как передавали материалы? И как вы в первые дни осады оказались в больнице, откуда появились первые снимки погибших от обстрелов детей?
ЕМ. Поскольку мы почти весь прошлый год снимали последствия пандемии, мы знаем многих врачей, знаем больницы, у нас были контакты. Первое время мы жили в гостинице. Там можно было зарядить аппаратуру, пока в генераторе было горючее. Потом мы заряжали технику в офисе "Красного креста", который был недалеко от гостиницы, но его разбомбили. Поэтому в последнюю неделю большую часть времени мы проводили в больнице, где можно было заряжать аппаратуру.
МЧ. У нас была связь по спутниковому телефону, с которым мы приехали, но по такому телефону нельзя пересылать изображения. Поэтому мы ловили "Киевстар", где могли. В какой-то момент единственной такой точкой была крыша больницы – точнее, последний этаж больницы.
Я правильно понимаю, что у вас было три задачи – снимать, пересылать материалы и при этом выживать? Как они совмещаются?
МЧ. На это просто уходят все ресурсы. Поэтому когда нас спрашивают, что мы знали о ситуации в городе и в стране в целом – мы объясняем, что нам было не до анализа. Мы свидетели. Мы видели, снимали, отправляли. Всё. Конечно, когда я вижу танк с буквой Z, который выкатывается на дорогу и стреляет по жилым домам – тут не нужно быть баллистическим экспертом, чтобы понять, что происходит. Но мы просто снимали то, что видели.
Как вам удалось снять кадры из разрушенного роддома?
МЧ. Мы в этот момент были в центре города. Услышали звук самолета. От больницы номер три, где было родильное отделение, мы были примерно в километре. Услышав самолет, мы спрятались. Когда упали бомбы, мы увидели столб огня и дым, поднялись на здание и поняли, что горит больница и еще несколько строений.
ЕМ. Была серия взрывов и много очагов возгорания. Мы спустились, сели в машину и поехали к больнице. От момента бомбардировки и до нашего там появления прошло 25 минут. Это довольно много, основная масса раненых была уже эвакуирована. Мы снимали то, что успели увидеть.
Вы понимали, какое значение имеют материалы, которые вы передали тогда в AP?
МЧ. Мы не понимали этого, пока не выехали. У нас не было ни времени, ни возможности это понять. Мы занимались тем, что было у нас перед глазами. Мы вообще думали, что в каждом городе происходит то, что происходило тогда в Мариуполе.
Кстати, я только в Мариуполе понял, как опасно отсутствие информации. Я сначала не понимал, почему в городе так быстро начался хаос, паника, мародерство, но потом понял – к этому привела полная информационная блокада. Мариуполь вообще сложный город – много мнений, много конфликтов. Мы видели семьи, которые были вынуждены переезжать из-за конфликтов в другие бомбоубежища.
К тому же, когда люди находятся в состоянии физической и эмоциональной уязвимости, они как никогда подвержены внушению. А единственным источником информации, который был у большинства, – было радио ДНР, по которому говорили, что Украина захвачена и Мариуполь брошен на произвол судьбы.
Муниципальные службы первое время еще работали?
ЕМ. До 16 марта работала полиция. "Скорая" и МЧС работали, пока у "скорой" оставались целые машины и пока была телефонная связь и люди могли вызвать медиков. Потом связи не было, не было машин. Последнюю станцию пожарных полностью разбомбили прямо при нас, не осталось ни одной машины.
МЧ. Я слышал, как говорят, что военные прятались за спинами жителей. Но военные воевали на окраинах и лично мы в городе их не видели.
Как вы выбирались из города? СМИ публикуют разные версии – по одной вас спасли украинские военные, по другой вы выбирались сами.
ЕМ. Через день после авиаудара по роддому мы поехали в больницу проверить, как там роженицы, и узнать, кто выжил. Узнали, что девушка на носилках, которую мы снимали, умерла вместе с ребенком. Нашли Марианну, пообщались с ней. В тот же день попали на роды, и роженица благополучно родила. Уже через пару часов у больницы началась перестрелка, была тяжело ранена снайпером старшая сестра в приемном покое. А потом на улицу выехали русские танки и начали стрелять. Мы смотрели из окна и снимали. Остались на ночь в больнице, нам выдали белые халаты. Соседнее здание было уже захвачено русскими.
Наутро пришел спецотряд полиции, который занимался эвакуацией, и нам сказали, что вывезут нас в город. Район, где была больница, был уже в оперативном окружении, и нам объяснили, что если мы попадем в плен, нас наверняка заставят рассказать на камеру, что все наши кадры были постановочными. Поэтому нас вывезли в центр города. "Мол, дальше сами". Ну мы побежали под обстрелом в гостиницу. Таким образом мы остались без машины. Еще несколько дней оставались в городе. Потом поняли, что без машины мы не можем передвигаться и не можем работать. Тогда мы нашли семью, которая согласилась нас вывезти, и выехали вместе с ними в колонне машин, которую выпустили из города.
Вы покинули Мариуполь 15 марта, а 16 марта разбомбили драмтеатр. Вы не жалели, что уехали?
МЧ. Очень. Мы очень мучились тем, что уехали. И главное, что мы понимали, что оттуда нет ни фото, ни видео, потому что снимать уже было некому. И мы начали свое расследование – можно сказать, что даже выехав из Мариуполя, мы так и не смогли его покинуть.
Когда вы приезжаете на место происшествия, у вас бывает дилемма за что хвататься – за камеру или за носилки? Делать свою работу или оказывать помощь?
ЕМ. Нет какой дилеммы. Если мы видим, что нужна помощь, мы помогаем, а потом уже снимаем. Если видим, что помощь оказывают и без нас, то делаем свою работу. В таких ситуациях все гораздо проще, чем кажется.
Куда вы теперь?
МЧ. На передовую. Но пока не знаем, куда именно. Нас ведь на самом деле много. И то, что мы пережили, никоим образом не является уникальным переживанием ни с точки зрения журналистской, ни с точки зрения человеческой. Люди в Мариуполе страдали и продолжают страдать больше нас. И журналисты в других горячих точках делают такую же работу, как и мы. Наш опыт – это часть коллективного опыта. А уникальным он оказался только потому, что мы остались там единственными журналистами и если бы не наши материалы, мир не узнал бы подробностей об осаде Мариуполя.
Можно привыкнуть снимать смерть?
ЕМ. Нельзя привыкнуть снимать мертвых детей. Я все время задаю себе вопрос, прочему, и не нахожу ответ.
МЧ. Мы два года подряд снимали ковид. Это те же мешки, те же умирающие у нас на глазах люди. А до этого мы снимали поле, усеянное трупами с MH17. Любая смерть несправедлива и привыкнуть к ней невозможно. Я просто плачу и снимаю, снимаю и плачу. Но мы свидетели, это наша работа.