Механика ада российского правосудия. Разговор с Егором Сковородой
Корреспондент NEWSru.co.il Алла Гаврилова побеседовала с редактором и корреспондентом интернет-издания "Медиазона" Егором Сковородой – о возможностях российской журналистики, особенностях российской правовой системы и методах российских силовиков.
Расскажи, пожалуйста, про появление и повестку "Медиазоны".
В 2014-м я работал в издании "Русская планета" с левой повесткой и с инвесторами в лице православных застройщиков. Но после Крыма все изменилось, и человек шесть-семь, в том числе я, оттуда ушли. Так совпало, что в это время вышли из тюрьмы Маша Алехина и Надя Толоконникова (участницы Pussy Riot, почти два года отсидевшие в колониях за участие в панк-молебне в храме Христа Спасителя и в декабре 2013 года освобожденные по амнистии на два месяца раньше срока, – здесь и далее курсивом примечания редакции). Они хотели создать организацию по защите прав женщин в российских тюрьмах, искали человека, который бы сделал им сайт, вышли на Сергея Смирнова (бывший заместитель главного редактора "Русской планеты", теперь главный редактор "Медиазоны") и решили создать микро-медиа про проблемы российских судов и тюрем. Нас в начале было в редакции четверо – Смирнов, Мария Климова, Елена Шмараева и я.
Было сразу понятно, что наша основная тема – это заключенные и места отбывания наказания. Так что мы шли от тюрьмы ко всем предшествующем тюрьме стадиям – суды, следствие и так далее. Мы тогда много говорили о том, что общественная и политическая жизнь постепенно будет совсем уходить с площадей в судебно-уголовную плоскость, как началось после "болотной" (Акции протеста на Болотной площади в 2011-2012 годах, завершившиеся массовыми арестами, возбуждением уголовных дел и реальными приговорами в отношении участников). Конечно, мы в целом пишем про права человека, но эволюционно мы шли от маленькой тюрьмы, которая зона, к большой тюрьме, которая Россия.
Какие случаи вы освещаете? Насколько вам важно подробное освещение того или иного уголовного или административного дела, на чем ставите акцент?
Конечно, нам интересны и конкретные случаи, но наиболее важно нам освещать взаимоотношения власти и человека в разрезе судебной системы. Ведь наша процессуально-уголовная система – это язык, на котором государство разговаривает с обществом или отдельными людьми. И это касается не только политики, а, например, бесконечных приговоров по 228-й ("наркотическая" статья УК РФ, по этой статье в России в местах заключения сидят около 140 тысяч человек). Конечно, мы освещаем и протесты, но это все сильно переплетено. Мы не пишем о выборах, потому что выборов нет, а суды есть. Бизнеса толком нет, а суды есть.
Мы стараемся искать наиболее показательные дела, через которые можно рассказать, как работает вся система. Дела, которые представляют общественный интерес. В "Медиазоне" отработана определенная механика каждого дела – мы плотно общаемся с адвокатами, ведем прямые текстовые трансляции из судов, очень много работаем с документами.
Получается ли у вас взаимодействовать в рамках работы с властями? С пресс-службами полиции, следственного комитета, прокуратуры?
Пресс-службы несут обычно чисто декоративные функции. По моему опыту, наши силовые ведомства вообще не умеют общаться ни с обществом, ни с журналистами, и это проблема не только для нас, но и для них самих. Сейчас, кстати, эта проблема сильно обострилась в связи с распространением судов присяжных, которые стали выдавать оправдательные приговоры по огромному количеству вполне серьезных дел. Потому что прокуроры и следователи не умеют работать с людьми, они привыкли предъявлять канцелярские бумажки судье, которому не нужно ничего объяснять. Доходит до смешного. Недавно в Петербурге оправдали налетчиков, которые ограбили и сожгли инкассаторов. Следствие, судя по всему, действительно провело ювелирную работу, собрало вещественные доказательства, ДНК и так далее. Но обвинение просто ничего не смогло объяснить присяжным, и те всех оправдали. То есть, они не умеют разговаривать, даже если им самим это сильно нужно.
Я тебе задам вопрос, который часто слышу от нерусскоязычных коллег. Есть ли в России свободные СМИ? И как они выживают?
Есть несколько "полян". Самая огромная поляна, телевизионная, полностью зачищена. Телевидение подконтрольно государству на сто процентов. На остальные крупные выжившие медиа в последние годы оказывается сильное давление. Как правило, через владельцев, как мы совсем недавно видели на примере "Коммерсанта" (из "Коммерсанта" были уволены по распоряжению акционера издания двое журналистов, после чего заявления об увольнении подал весь отдел политики). А дальше начинается цензура, самоцензура, и все потихоньку меняется. Так было с РБК, когда владелец сменил верхушку редакции. Это и сейчас не самое плохое в целом издание, но у них есть эта знаменитая "двойная сплошная", через которую они никогда не переходят (В 2016 году новое руководство РБК, пришедшее на смену уволенного, сравнило предыдущую редакционную политику издания с переездом через двойную сплошную линию, после которого "отбирают права". При этом новые главреды подчеркнули, что где находится эта "двойная сплошная", точно никто не знает). С "Лентой" когда-то провернули подобную схему.
Но когда в 2014-м году начали разрушать независимые крупные издания, стали появляться мелкие независимые стартапы, и "Медиазона" стоит в этом ряду.
Конечно, нашу аудиторию не сравнишь с федеральными каналами, но благодаря интернету аудитория растет. Поэтому я бы не сказал, что вся журналистика в России подавлена, но большая часть аудитории действительно отсечена от свободных СМИ, поскольку является телевизионной аудиторией.
На СМИ стали давить через инвесторов. Инвестор – это всегда крупный российский бизнесмен, поскольку доля иностранного акционера не может превышать 20%. Бизнесмен зависит от российской власти и, какие бы у него ни были замечательные намерения, он вас сдаст, как только его основной бизнес окажется под угрозой.
Все эти новые медиа, один раз напоровшись на проблемы с инвестором, стали искать новые пути существования. У нас инвестора никогда не было. Изначально в "Медиазону" вкладывали деньги Маша и Надя (Алехина и Толоконникова) с их многочисленных после освобождения туров. Первое время этого хватало, какие-то средства удавалось привлекать под отдельные проекты, есть совместный проект с DW, но все это сложно. Поэтому мы запустили краудфандинговую кампанию, чтобы собирать ежемесячные платежи. Это не подписка, было бы странно закрывать нашу информацию пейволлом, это такие ежемесячные пожертвования читателей на работу редакции. Сейчас это покрывает процентов 30-40 ежемесячного бюджета. Это совершенно замечательно, но хотелось бы, конечно, чтобы покрывало все 100%, тогда мы могли бы развиваться. Моя мечта достигнуть 10 тысяч подписчиков, сейчас у нас чуть больше трех тысяч.
Вы не чувствуете давление со стороны властей?
Если говорить про серьезное давление – то нет. Я выношу за скобки случаи, напрямую не связанные с "Медиазоной" – когда нас с Комитетом против пыток избили в Чечне или когда отравили Петю Верзилова. В Чечне били, скорее всего, в связи с Комитетом против пыток, а не в связи с "Медиазоной" (В 2016 году в Чечне неизвестные сожгли автобус с журналистами и правозащитниками, а пассажиров избили. В числе журналистов был Егор Сковорода). А Петю отравили, вероятнее всего, из-за футбольного поля (акция на футбольном поле во время ЧМ по футболу) или истории с ЦАР и Пригожиным (Верзилов занимался расследованием убийства трех российских журналистов в Центрально-Африканской республике, это убийство некоторые СМИ связывают с деятельностью Евгения Пригожина и "ЧВК Вагнера").
Каких-то угроз или иного давления нет. Но есть Роскомнадзор, который к "Медиазоне" относится чуть внимательнее и иногда ищет, к чему придраться. Но совершенно точно нет установки мочить "Медиазону" средствами Роскомнадзора, потому что Роскомнадзор – это дубинка, которой можно замочить кого угодно. У них настолько размытые правила и им настолько самим на них же наплевать, что они могут практически все. Так было, когда они получили установку на New Times.
Почему вас не трогают? Потому что маленькие и нишевые?
Мы достаточно маленькие. Наша аудитория в районе миллиона или миллиона ста уникальных посетителей в месяц. Прямо скажем, не Первый канал. И мы действительно нишевые и специализированные. Мы не про политику, а про права человека в целом. Понятно, что права активистов нарушаются чаще, чем чьи-то еще, но мы не про власть, мы не расследуем коррупцию.
Видимо, мы недостаточно сильно раздражаем тех, кто принимает решения. Кроме того, они понимают, что если давить на СМИ силовыми методами, начнется вой на весь мир, поэтому проще грязную работу переложить на акционера. В нашем же случае можно действовать только путем каких-то репрессий – придумать уголовное дело, подкинуть наркотики, как Голунову, ну или арматурой по голове, если совсем крайний случай. Но сейчас в России так грубо с медиа не работают, чтобы не выглядеть совсем уж Северной Кореей.
Поэтому прекратили уголовное дело в адрес Голунова? (Иван Голунов, корреспондент-расследователь интернет-издания "Медуза", которому в начале июня были предъявлены обвинения по 228-й статье, однако после протестов уголовное дело закрыли).
Никаких данных об этом у меня нет, я могу только предполагать. Думаю, что на фоне безумного освещения в прессе и на фоне того, что люди начали выходить на улицы, в Кремле поняли, что им это не нужно. Они быстро разобрались, что это не их заказ, а чья-то самодеятельность, и они получают сейчас всю эту ненужную шумиху за каких-то гробовщиков. Плюс Венедиктов с Муратовым пошли по кабинетам, это тоже сыграло свою роль. Кремлю не хотелось подставляться, не хотелось протестов 12 июня, не зря Ваню отпустили накануне.
Почему история с Голуновым получила такой резонанс?
Тут многое сошлось. Мне кажется, мы не до конца понимаем, насколько сильно общество сместилось в соцсети. Когда напали на Кашина (В 2010 году журналист Олег Кашин был жестоко избит двумя неизвестными, предположительно нападение было связано с прокремлевскими националистами и с губернатором Псковской области Андреем Турчаком), был тоже огромный шок в журналистском сообществе, но тогда были менее развиты соцсети. Кроме того, людям, конечно, не нравится, что государство говорит с ними на языке силы. Плюс Ваня – идеально неудачная цель в этом плане. Его знает множество журналистов, а у каждого из нас есть своя аудитория. Тем более, это совершенно очевидная история, чем даже была история с Кашиным, совершенно очевидно, кто и почему это заказал. В общем, это идеальная история для того, чтобы все взорвалось. Но при этом могло и не взорваться – это вещи непредсказуемые.
Помогло и то, что шум поднялся сразу после задержания. В уголовных делах все самое главное решается в начале. Чем дальше – чем человека отбить сложнее. Документы закрепляют и так далее. Потому что судов в России по факту не существует, суды носят чисто декоративную функцию, если не считать суды присяжных. В сложившейся российской правовой системе суд – это машинка по назначению наказания и проверке оформления бумажек.
То есть решения о виновности или невиновности человека принимаются на уровне следствия?
Да. Если следствие что-то слепило, и оно слеплено не вопиюще плохо, дальше дело передается в прокуратуру и, автоматом, в суд. Обратные примеры единичны. Кстати, интересно, что будет с Серебренниковым (режиссер "Гоголь-центра" Кирилл Серебренников обвиняется в хищении в связи с делом "Седьмой студии").
Что ты имеешь в виду?
Если из дела Серебренникова убрать политическую составляющую, то оно слеплено настолько плохо, что даже у российского правосудия были бы к нему вопросы. Понятно, что решение о прекращении дела может быть только политическим, и суд сам не оправдает, но может отправить дело в прокуратуру "на доработку", а там дело могут и похоронить – в зависимости от решения властей.
Все и всегда зависит от того, кто заказчик? Поэтому, скажем, дело Голунова закрыли, Оюба Титиева отпустили по УДО (руководитель грозненского "Мемориала", признанный виновным в хранении наркотиков, приговоренный к четырем годам лишения свободы в колонии-поселении и освобожденный условно-досрочно спустя несколько месяцев), а дела, например, Дмитриева и Сенцова выглядят совершенно безнадежными?
Я не знаю, кто заказчик в деле Дмитриева (Юрий Дмитриев, руководитель карельского "Мемориала", был обвинен в изготовлении детской порнографии, оправдан судом, после чего против Дмитриева возбудили новое уголовное дело – на этот раз правозащитника обвиняют в сексуальном насилии над несовершеннолетней). Подозреваю, что заказчики – это местные силовики. При этом Дмитриева удалось отбить через суд, но потом в дело вмешался Бастрыкин (Александр Бастрыкин, председатель СК РФ). Мне кажется, что для него это вопрос чести мундира – мол, мы столько работали, а суд оправдал. Плюс у Бастрыкина пунктик на детях. Поэтому и придумали продолжение.
А Сенцов (украинский режиссер Олег Сенцов, арестованный в Крыму, обвиненный в терроризме и осужденный на 20 лет тюрьмы) – это уже лично Путин, который верит, что тот террорист. В случае Сенцова вообще нет возможности для лоббирования. Вертикаль власти сказала, что он должен сидеть, и пока у этой вертикали ничего в голове не поменяется, шансы у Сенцова минимальные.
Какие ты лично ведешь сейчас дела у вас в редакции?
Последнее мое большое дело – это дело "Сети" в Пензе и Питере. Кстати, оно хорошо рифмуется с Сенцовым. Я помню, что именно с Сенцовым был четко пересечен рубеж, когда активизм начал трактоваться даже не как экстремизм, а как терроризм. "Сеть" – это дело из той же серии. Речь идет о группе активистов – антифашистов и анархистов – из Пензы и Питера, которые, в частности, занимались тем, что играли в лесу в страйкбол и устраивали тренировки по выживанию. Я бы сказал, что их можно назвать активистами эпохи пост-Майдана. Они считали, что если в России произойдет условный Майдан, то неизвестно, как все обернется, и нужно быть в том числе готовыми противостоять ультраправым. То есть уметь стрелять и так далее. Никаких планов устраивать взрывы или другие теракты у них не было, но в ФСБ их болтовню плюс тренировки решили трактовать как подготовку к преступлению против основ конституционного строя и попытку смены власти. Плюс надо понимать, что на дворе был 2017 год, когда у ФСБ явно была разнарядка на террористов, связанная с историей Мальцева. Был такой блоггер с довольно большим количеством подписчиков, который провозгласил, что 5 ноября 2017 года в России произойдет революция. И нашлось достаточно количество людей, которые ему поверили и решили, что нужно просто приехать 5 ноября в Москву, и там что-то случится. ФСБ начали с этим работать, было множество арестов, дел по терроризму и так далее. И ребят в Пензе брали и разрабатывали как раз на фоне мальцевских. Сторонников Мальцева в Пензе было немного, зато была довольно большая тусовка анархистов, хотя в конечном итоге взяли далеко не всех. Думаю, ФСБ просто нужна была отчетность по террористам.
Но проблема в том, что эта тусовка с точки зрения законодательства не тянула даже на экстремистскую, дело расползалось, и в ФСБ решили просто пытать ребят, чтобы получить признания о создании террористического сообщества. По протоколам допросов в Пензе и Питере это хорошо видно. Сначала ребята рассказывают, что играли в страйкбол и ходили в походы, а потом "мы делали это в рамках террористического сообщества, чтобы повлиять на дестабилизацию обстановки в России и на принятие решений органами государственной власти". Потому что, чтобы по закону организацию признали террористической, она должна стремиться влиять на принятие решений органами власти. Понятно, что эти показания все они подписывали после пыток.
Пытки ФСБ – это отдельная тема. Они, как правило, вообще сначала пытают, а потом думают, это очень распространенная практика. Менты тоже часто пытают, но не ощущают такой безнаказанности, поэтому делают это более выборочно. А у ФСБ, особенно в случае "борьбы с терроризмом", таких тормозов вообще нет. Они научены бесконечными пытками на Кавказе, где никто на это не обращает внимания. И если такие методы проходят там, проходят в Крыму, почему нельзя вести себя так в Пензе, Москве, Питере?
Расскажи про фигурантов дела "Сети".
Там 11 обвиняемых. Трое в Питере, остальные в Пензе. Возраст примерно от 23 лет до 29. Часть – студенты, кто-то успел отслужить в армии. Все из антифашистско-анархистской среды. Кто-то ходил на митинги против ультраправых, кто-то устраивал акции "Еда вместо бомб" с кормлением бездомных, кто-то какие-то семинары проводил, кто-то – веганство пропагандировал.
Как пытают в ФСБ?
В Пензе это происходило прямо в следственном изоляторе. Оставляют человека одного в камере, куда заходят фсб-шники в масках. Велят раздеться, встать к стене, подключают к пальцам ток. В ФСБ в основном пытают электричеством. Есть два варианта. Самый привычный и проверенный способ – динамо-машина. Еще с Кавказа вывезли. К пальцам цепляются клеммы, динамо-машину начинают крутить, и человека корежит током.
Следов не остается?
Остаются минимальные. Так называемые электрометки на месте крепления проводов, но их мало кто умеет определять и фиксировать. А в Пензе таких специалистов в СИЗО просто не впустят. Через электрометки доказывать пытки электричеством можно, только если человек оказался на свободе и есть возможность отвести его к специалисту.
В Питере "фейсы" делали иначе – били электрошокерами. Думаю, это связано с тем, что в Петербурге чуть больше контроля, в том числе в СИЗО, и они так просто не могут там пытать людей, это разные ведомства. В отличие от провинциальной Пензы, где им можно все. В Питере просто хватают человека, загоняют в микроавтобус, и давай "расспрашивать" электрошокером. От шокера следов больше. У него есть два штырька, и от них остаются точки.
Свидетелем по делу "Сети" проходил в Питере Илья Капустин. Поскольку он был свидетелем, он оставался на свободе, и следы от шокера смогли зафиксировать. Но следователю это не помешало сослаться на какого-то врача, который сказал, что это следы от укусов клопов.
По другим делам мы знаем, что силовики еще любят надеть на голову мешок и бить током.
Менты работают по-другому, часто более топорно. Стараются бить так, чтобы оставалось минимум следов. Например, бить по голове через толстый справочник, бить наполненной водой пластиковой бутылкой.
В колониях другие любимые методы, там часто любят бить дубинками по пяткам. Это очень больно, но следы остаются минимальные.
Были ли случаи, когда к силовикам применялись за это какие-то санкции?
Последние 15 лет потихоньку нарабатывается практика привлечения за пытки ментов, но не ФСБ-шников. В Казани в 2012 году был случай смерти в полиции в результате пыток, который получил огромный общественный резонанс, и там начали поднимать старые дела. Тогда привлекли к ответственности много ментов и даже провели так называемую реформу милиции, которая, правда, свелась только к переименованию милиции в полицию. А проблема пыток не решилась. У полиции по-прежнему много стимулов пытать задержанных и мало риска, что попадешься, хотя попадаются часто.
Есть еще Центр "Э", формально управление МВД по противодействию экстремизму. В Ингушетии когда-то посадили половину этого отдела во главе с начальником. Много лет было известно, что они пытают людей, но сделать с этим ничего не могли, пока однажды следствие это не доказало. Это небывалое дело для России и для Кавказа в частности – там у силовиков большой карт-бланш. Думаю, повлияло сочетание внутриполитических раскладов и конфликт с местными фсб-шниками.
То есть, сотрудников полиции и центра "Э" за это могут посадить. Но я не знаю ни одного случая, чтобы за насилие получил хотя бы минимальный приговор сотрудник ФСБ. Знаю одно уголовное дело в Питере, заведенное на фсб-шника, который немного пытал при задержании местного бизнесмена. Но уголовное дело есть, а подозреваемого в нем нет и не факт, что будет. То есть, следователь признал факт пыток, но пытавшего сотрудника все никак установить не могут. Думаю, дело так и закроют. Это происходит, потому что за ФСБ нет никакого контроля, ФСБ сейчас самая главная, никем не сбалансированная спецслужба.
Что сейчас происходит с "Пензенским делом"?
Сейчас идут суды. Про пытки, собственно, стало широко известно только после питерских арестов, в январе 2018-го. Пензенские об этом рассказывать боялись, но после Питера это вышло в публичное пространство, об этом стали говорить родные или друзья. В Питере есть общественно-наблюдательные комиссии, которые могут ходить по тюрьмам. Это, теоретически, не самый плохой элемент гражданского контроля, но проблема в том, что в большей части регионов эти комиссии укомплектованы членами всяких организаций ветеранов, в том числе ветеранов ФСИН.
На каком этапе подключились СМИ и конкретно "Медиазона"?
Я знал про то, что происходит в Пензе, с ноября 2017-го. Мы долго уговаривали пензенских ребят рассказать о пытках. Занимался этим в основном Алексей Полихович из ОВД-Инфо. Им объясняли, что в их положении публичность – это единственное, что они могут сделать, это шанс на то, что это с ними больше не повторится. В январе, после арестов в Питере, мы уже включились более активно, и ребята потихоньку начали отказываться от своих показаний, рассказывать о пытках, писать жалобы, но все это очень аккуратно. В этот момент пензенские силовики нанесли большой удар по теории о том, что публичность гарантирует прекращение пыток, когда стали пытать Дмитрия Пчелинцева, чтобы он отказался от рассказа о пытках. Так бывает редко, но в Пензе на это пошли. Пчелинцев после новых пыток действительно отказался от своих предыдущих показаний, однако потом решил, что градус внимания нарастает, и отказался уже от своего отказа. Теперь они все настаивают на том, что подписали признательные показания под пытками.
В Питере в числе трех фигурантов есть Игорь Шишкин, которого, видимо, пытали наиболее жестоко, потому что, даже согласно официальному протоколу, его первый допрос продолжался больше суток. Сложно представить, что с ним происходило во время этого допроса, потому что он решил ни на что не жаловаться и от показаний не отказываться. У него, кстати, остались следы от пыток. Тюремные врачи зафиксировали гематомы, перелом стенки глазницы и другие травмы, но он написал объяснительную о том, что получил травмы на тренировке в спортклубе. Другие фигуранты утверждают, что слышали от него рассказы о том, что его растягивали на дыбе и били шокером в пах. Видимо, после этого он решил, что не будет бороться, все подпишет и получит минимум. Ему дали три с половиной года.
Что происходит, когда подсудимые настаивают в суде на том, что их пытали?
Суд обычно ссылается на проверку следственного комитета, уже показавшую, что ничего не было. Во-вторых, в деле уже есть признательные показания, которые после отказа из дела не исключаются, и суд может на них опираться. Поэтому суд почти гарантированно заявит, что вы рассказываете о пытках с целью уйти от уголовной ответственности.
Случаев, когда суды реагировали бы иначе, почти нет. Есть один очень крутой кейс в Чечне. Судили парня, которого обвиняли в том, что он то ли сам боевик, то ли финансировал боевиков. Парень жил в Норвегии, приехал в Грозный навестить родных, и его взяли. Его сильно пытали, остались следы, но это обычное дело. О пытках подсудимый рассказал уже в последнем слове. Интересно, что судья Вахид Абубакаров не отмахнулся от этого, как делают 99% судей в России, а начал разбираться. Но потом ему пришлось взять самоотвод, и он рассказал, что ему звонил с угрозами помощник Кадырова. А парня приговорил к десяти годам другой судья. И это Чечня.
Тогда за что идет борьба? Только за меру пресечения?
Как правило – да. Понятно, что адвокаты стараются доказать невиновность своих подзащитных, но по факту случаев, когда это работает и дело сфабриковано настолько плохо, и я говорю сейчас о плохом оформлении бумажек, а не о сути дела, ничтожно мало. В целом борьба идет за так называемое "суррогатное оправдание". Это когда судье все ясно, но поскольку вынести оправдательный приговор он не может, он начинает искать другие пути. Например, вернуть дело в прокуратуру (но это практически оправдательный приговор), привлечь подсудимого по более мягкой статье, дать условный срок, учесть срок пребывания в СИЗО.
В деле "Сети", на мой взгляд, борьба сейчас может идти за то, чтобы обвинение переквалифицировали с терроризма на экстремизм. Я уверен, что этого не произойдет, поскольку уже есть приговор по Шишкину, который все признал, и судьи себе такой вольности не позволят, но в теории это возможно. Переквалификация дела как вариант иногда применяется. Пару лет назад националиста Даниила Константинова судили по обвинению в убийстве. Дело было сшито криво, сам Константинов утверждал, что силовики шили ему дело, потому что он отказался с ними сотрудничать. Суд сначала отправил дело обратно в прокуратуру, а потом судья переквалифицировала дело с убийства на хулиганство. Мол, дрался, но не убивал. Статья сразу попала под амнистию. Фактически это было оправдание без вынесения оправдательного приговора. То есть, варианты могут быть разные, только оправданий почти не бывает.
Какие еще крупные дела вы сейчас "ведете"?
Дело Серебренникова, "Пенза". И "Новое величие". Это дело ребят из Москвы, тоже молодых активистов, но им шьют экстремистское сообщество, а не террористическое. Это дело было очень громким, когда в СИЗО сидели две девочки, а сейчас шум, к сожалению, утих. Как раз на этой неделе это дело начнет рассматривать суд.
Есть интересные дела в регионах. В Осетии судят десятерых ментов, которые до смерти забили задержанного. Их посадили после больших митингов во Владикавказе. Там в драке избили омоновца так, что он оказался в коме. Полицейские забили одного парня до смерти, а тело бросили прямо около участка, мол оно всегда там лежало. А когда омоновец очнулся, он сказал, что его избил вообще другой человек.
В Ярославле в этом году будут суды по сотрудникам колоний, которые пытали заключенных. Плюс у нас много административных дел по митингам. Есть дело Леонида Волкова, который второй раз сидит 15 суток за организацию митинга, и его так могут снова и снова до осени сажать.
Ты говоришь, что изначально идея "Медиазоны" заключалась в том, чтобы писать про заключенных в колониях. Насколько плотно вы занимаетесь теми, кто уже сидит?
Про медийных заключенных мы пишем редко, поскольку в этом редко есть необходимость, хотя всякого ада хватает. Обычно мы рассказываем о происходящем в колониях через менее известных людей. Например, мы недавно опубликовали монолог Ульяны Хмелевой, которая сидела в той самой колонии в Мордовии, где сидела Надя Толоконникова. А сейчас история Хмелевой всплыла в связи с делом Голунова, потому что ее сажали сотрудники отдела подполковника Щирова, который руководил операцией по Голунову. Хмелева подробно рассказывает, как ей сфальсифицировали уголовное дело. Она получила 14 лет, и отсидела весь срок.
В связи с делом Голунова опять начались обсуждения совместимости журналистики и активизма. Что ты об этом думаешь?
Это вечная проблема. Грани между журналистикой и активизмом и журналистикой и правозащитой действительно очень размыты.
Я всегда говорю себе, что я прежде всего журналист, и должен максимально точно рассказывать, как все устроено и что происходит. Я не занимаюсь непосредственно попытками спасти людей, я рассказываю людям и обществу о проблемах, потому что чтобы решить проблему, о ней прежде всего нужно знать.
К активизму я отношусь спокойно, это тоже вопрос идентичности. Для меня журналистская идентичность всегда первая. Мы часто спорим об этом с московскими коллегами. Я вижу проблему в том, когда журналиста воспринимают как активиста – проблему даже не этическую, а чисто практическую, поскольку для источников и так далее ты должен быть в первую очередь журналист, даже если ты стоял где-то с плакатом. Условно говоря, если я участвую в акции, я оставляю пресс-карту дома. А если работаю на акции, то честно показываю документы менту, который начинает меня винтить, и объясняю ему, что мы оба здесь на работе. Я не считаю правильным, когда ты кричишь и стоишь с плакатом, а когда тебя винтят, ты показываешь пресс-карту. Это размывает как отношение людей к журналистам, так и идентичность самого журналиста, что особенно плохо.
Почему ты выбрал судебную журналистику?
Мне важно рассказывать не только про то, как выглядит ад, но и про то, как он устроен, про его механику – в надежде, что информация поможет этот ад сократить. Поэтому мы, хотя мы, учитывая наши ограниченные ресурсы, пишем практически только про Россию, начали писать про различный зарубежный опыт реформ правоохранительной системы. Очень хочется, чтобы было как можно больше разговоров о том, как это менять. Например, я надеюсь, что после дела Голунова что-то сдвинется с наркополитикой и 228-й статьей. Потому что какой бы хреновой ни была эта власть, ей не нужны тотальные репрессии, особенно когда речь идет не о политических делах.
Почему ты так уверен, что власти не нужны тотальные репрессии?
А кому нужны сотни тысяч посаженных наркоманов, которые не решают никакой проблемы? Нет, проблема заключается в том, что власти не только не умеют, но и боятся действительно реформировать систему. Ведь если у тебя будут самостоятельные суды, неизвестно, что они еще нарешают. Как и с выборами. Страшно устраивать нормальные выборы – мало ли что навыбирают. Но что-то реформировать просто приходится.
Вот переорганизовали часть 282-й статьи (Статья УК РФ о возбуждении ненависти либо вражды, а равно унижении человеческого достоинства, в том числе в интернете). Ведь как это работало? У полиции была отчетность по экстремизму, в которую одинаково красиво вписывались нацики, которые людей на улицах режут, и те, которые картинки в соцсетях репостят. Если это сложено в одну кучу, то что выберет мент? Ему проще сидеть в "вКонтакте". Картинка, уголовка, поехали дальше. И когда ужесточили по этой статье наказание и люди начали уже в большом количестве отправляться в колонии за картинки, наверху поняли, что с этим нужно что-то делать, потому что самому последнему Путину понятно, что сажать за картинки – это чересчур. Поэтому статью декриминализовали.
Возможно, после Голунова нас ждет либерализация наркотических законов, которые все это время только ужесточались.
То есть, власть постоянно играет с народом в "либерализацию", немного отпуская удавку, которую сама же затянула?
Для власти самое главное – стабильность. Если пытаться расшатывать систему и создавать угрозу этой стабильности, это может сработать. Выборов в России нет, но это не значит, что они фальсифицируются стопроцентно, и настроение избирателей имеет значение. Активизм и вал очевидно неправомерных дел – таких, как за репосты, создает угрозу это стабильности, как создают угрозу митинги Навального. Где-то эту угрозу купируют либерализацией, где-то – репрессиями. По обстоятельствам.
При этом режиму нужно сохранять лояльность силовиков. Невозможно все слишком сильно либерализовать и слишком сильно давить на силовиков, потому что появится угроза нестабильности с их стороны. Это бесконечные попытки балансировать, больная система сдержек и противовесов. Кроме того, силовые структуры борются за сильно сократившийся из-за санкций пирог, и начинают друг друга подъедать. Баланс нарушен, последние пару лет есть сильный крен в сторону ФСБ. Они пока не съели Нацгвардию, но дойдут и до них, а полиция и следственный комитет уже давно на десятых ролях. При этом когда внутри системы все нестабильно и они воюют с другом, как раз и возникают лазейки для действий гражданского общества.