"Я не воин, я художница": Рут Патир, представлявшая Израиль на Венецианской биеннале. Интервью

Рут Патир – одна из самых заметных израильских художниц последних лет: о том, почему решила не открывать израильский павильон на Венецианской биеннале, можно ли быть художницей-еврейкой без политики и о том, почему материнство в Израиле – это национальный проект без личных границ.

Рут Патир израильская видеохудожница, чья неоткрытая на Венецианской биеннале выставка M(other) land на данный момент экспонируется в "Тель-Авивском музее искусств" и целиком выкуплена "Еврейским музеем в Нью-Йорке", где она станет частью постоянной экспозиции.

Участие-неучастие Патир в шестидесятой Венецианской биеннале стало одним из самых обсуждаемых за всю историю израильских павильонов.

Патир – выпускница художественной академии "Бецалель" и Колумбийского университета в Нью-Йорке. Преподаёт в Академии искусств и дизайна "Бецалель" в Иерусалиме, а также на кафедре искусств в колледже "Шенкар" и на кафедре кино и телевидения в колледже "Сапир".

Почему вы выбрали тему "Материнство как Родина" для шестидесятой биеннале? Ведь она была посвящена теме инаковости, миграции.

Ответ простой: тему биеннале объявили намного позже, когда мы уже все подали. Так всегда бывает. Павильоны планируют за два года до выставки. Тему объявляют примерно за полгода. Потом подгоняешь. Как только я придумала этот проект, пять лет назад, я сразу поняла, что он должен быть представлен в национальном павильоне Израиля, ведь это национальный проект. Отношении между национализмом и телом гражданина.

Про материнство? Национальный проект?

Конечно. В Израиле рождаемость – это политика. Почти нигде в мире, кроме Израиля, не субсидируют ЭКО и это из-за страха перед низкой рождаемостью. В своё время Бен-Гурион учредил премию для женщин, родивших более десяти детей… В Рамалле тоже есть клиники ЭКО, но они не за счёт государства. У меня есть подруга, которая писала диссертацию о палестинских женщинах, выданных замуж за заключённых, передававших сперму из израильских тюрем в клиники в ЭКО в Рамалле. Мы на демографической войне. Поэтому я решила обратиться к израильским национальным археологическим коллекциям, Танахической археологии. Именно там я нашла доисторические женские фигурки. Этот проект – о присвоении национальной археологии для частного высказывания. Это о разрыве между личным и общественным, которое принуждает к материнству. И ты не можешь не быть матерью.

В одном из интервью вы говорили, что пытались не быть еврейкой?

Я не пыталась перестать быть еврейкой, я пыталась не быть израильтянкой, но выяснила, что это невозможно.

Вы пытались быть художницей мира, но мир заставляет вас быть израильской художницей…

Я жила в Америке четыре года, училась в Колумбийском университете. Там я поняла, что дело во мне. Я, а не они, чувствую необходимость всё время рассказывать об Израиле, о том, что есть израильтяне, придерживающиеся других взглядов. Я чувствовала потребность объяснять это людям. Ведь мы, как израильтяне, находимся в другой позиции. Человек в другой стране не сталкивается ежедневно с этическими вопросами. Если бы я училась на художницу в Швеции, то я бы видела Израиль совершенно в ином свете. Я хочу верить, что они ошибаются, я чувствую, что должна и хочу рассказать другую историю о том, как это жить здесь. Нет другого места, где я могла бы жить и чувствовать себя дома. Но чтобы я могла продолжить здесь жить, тут должны произойти изменения. Я в меньшинстве, но не в таком меньшинстве, чтобы потерять надежду.

Вы говорили, что, когда вас превращают в политический объект, а не относятся как к художнице, это сильно раздражает. Но разве израильский художник, еврейский художник – не всегда был политическим объектом?

Какого-нибудь бельгийского художника не спрашивают о действиях правительства Бельгии, он за них не отвечает. С этой стороны израильский художник дискриминирован, это дискриминация по умолчанию. И она не началась 7.10 Израильский художник всегда был в изоляции, BDS существует уже 20 лет. Я знала, что, если я вернусь в Израиль, как я сделала в 2018, мне придётся отказаться от возможности быть универсальным международным художником. Но это пошло на пользу моему искусству. Оно стало честнее и аутентичнее. Я перестала пытаться понравиться. В результате я делаю искусство на иврите и о своей реальности. В фильме я говорю своей матери, что не смогу жить в Израиле, если не стану матерью сама, потому что общество требует этого.

Вы продолжаете себя так чувствовать?

Да, конечно.

Материнство определяет женщину как женщину?

Из всех моих знакомых моего возраста, только я без детей, ну может, ещё парочка. Закон в Израиле разрешает заморозить до 20 яйцеклеток или сделать до четырёх циклов ЭКО. Когда ты находишься в этом ЭКО-пространстве, ты понимаешь, что пациент не ты, в фокусе гипотетический ребёнок. Твоя беременность – это цель, это успех, не твоё здоровье. В этот момент понимаешь, что твоя матка становится национальным проектом.

В проекте Материнская (чужая) земля (Родина), представленном сейчас, вы настолько вывернули себя наизнанку и показали миру, что хочется вас прикрыть…

Единственный способ показать, что мы все – винтики в системе, был показать и мою уязвимость, и её слабости. Моя работа – это документальное кино, которое всегда про поиск правды, про настоящее. Про существование конфликтующих идей. Про то, что нет по-настоящему однозначных ответов. Единственный способ донести правду – это предельная честность, но со всех сторон. Поэтому я не блогер, я документалист.

Фильм внутри музея. Почему это искусство именно для музея, а не для кинотеатра?

Я хочу рассказать историю, а где её покажут, мне всё равно. При этом важно отметить, мои проекты они об объектах. Связь между фигуркой и видеоинсталляцией очень важна, поэтому они выставлены вместе. Поэтому они в музейном пространстве.

Сейчас, когда ваш павильон на биеннале так и простоял закрытым 7 месяцев, вы всё ещё считаете своё решение не открывать выставку правильным? Я знаю, что решение не принималось вами в одиночку, были кураторы Мира Лапидот и Тамар Маргалит. Но всё же?

Я не думаю, что это решение пошло мне на пользу, я думаю оно пошло нам на пользу. Я тысячу раз меняла своё мнение, я очень нерешительный человек. Это было трудно. Мы были истерзаны, испуганы, взволнованы, раздражены, каждая по нескольку раз меняла своё мнение. Открыть всем назло, не открывать, сделать как Россия (Россия отказалась участвовать в Биеннале и отдала свой павильон латиноамериканским художникам во главе с Боливией прим. редакции). После всех обсуждений мы решили: сначала установим инсталляцию, расставим археологические объекты, подготовим пространство, а потом примем окончательное решение.

Ещё одна причина – безопасность. Эден Голан была отправлена на "Евровидение", с ней в самолёте послали 20 человек охраны. Мы были одни. Всё время получали отчёты о том, как в Италии готовятся нападения. Было очень страшно.

Моя сестра занимается политикой и дипломатией, она рассадила нас троих по комнатам, писать текст для прессы для обоих сценариев – "если открыть" и "если не открыть". Я написала, и мне сразу было ясно, что текст про "не открыть" сильнее. Хотя я не думала, что через две недели всё ещё будет война, что через месяц всё ещё будет война, что через три месяца всё ещё будет война. Я выбирала не радикальное, а компромиссное решение. Если бы я выбрала путь конфронтации, то это было бы не про меня.

Было трудно ещё и потому, что над проектом работало очень много людей, кстати, среди них русские художники из студии "Три сестры" – Даниил Шмотов и Пётр Пилатов, с командой по всему миру, там есть и русские и украинцы, у нас было много политизированных дискуссий как про войну в Украине, так и про моё решение.

Многие злились, считали, что я сдалась. Мне говорили, "я борец, я бы открыла, ты должна"… Я не воин, я художница. Сейчас я вспоминаю реакцию людей в апреле 2024, они были в шоке: работа есть, но павильон закрыт, всё одновременно присутствует и отсутствует. Это был жест, который заставил людей задуматься. Искусство есть, но доступа к нему нет. Как это?

Они не предполагали, что есть третья опция.

Почему на плакате про то, что вы не открываете павильон было сначала написано "Прекращение огня" и только после этого "Освобождение заложников". Почему был такой порядок?

Мы просто взяли формулировку президента Байдена и использовали её.

Вы женщина, художница, феминистка, левая, открытая миру, и вдруг мир повернулся спиной. Чувствовали ли вы себя преданной?

Когда увидела среди подписавших международную петицию против меня имена коллег, друзей, которые знают мои взгляды, то, что я собой представляю, я была очень обижена и расстроена. Почему они не написали лично мне, не спросили? Со временем поняла: это не лично против меня.

Да, мне жаль, что павильон так и не открылся. Но в то же время, израильская демократия дала мне возможность сделать этот выбор. В России, например, это было бы невозможно. Израильское Министерство культуры не потребовало возврата денег – это важный показатель. И эту правду мне часто приходится предъявлять миру. Надеюсь, Израиль продолжит вести себя таким же образом, предоставлять художникам право выбора.

Что вдохновляет видео-художника?

Моё вдохновение – режиссёры как Шанталь Акерман, теория феминизма, киберфеминизм, художницы Лин Хиршман, Марта Росслер. Меня интересует, как технологии взаимодействуют с женским телом. "Сири" и "Алекса", цифровые помощники с женскими голосами – тоже часть моей рефлексии.

На моей выставке много ассоциаций, от смешных до трагических. Например, африканские барабаны уду, имеющие форму груди, и круг мужчин, которые на них играют, отсылая нас одновременно к мужским "берлогам" и хайтековским DJ-вечеринкам. Это помогло мне создать образ маммолога, исполняющего мелодию на проверке груди.

Это очень женская выставка, про женский опыт, о чём она может сказать мужчинам?

Почему женщин никогда не спрашивают, как они себя ассоциируют с героями-мужчинами в кино? Мужчины не знают, как им воспринимать женскую историю? Пусть попробуют. Нам нужны женские истории на экране. Киберфеминизм как раз говорит: чтобы технологии должны перестать быть мизогинными, в этой области должно работать больше женщин.

Когда я рассказывала о проекте, мужчины часто начинали объяснять мне, как мне следовало бы выстраивать концепцию. У меня кончается терпение, когда мужчина начинает разговор фразой "я как сын матери, брат сестры, отец дочери" – чтобы слушать женские истории, не нужно подводок.

На одной из пресс-конференций, где собрались в основном пожилые мужчины, я видела их замешательство и растерянность. Они не знали, как реагировать на то, что видят.

Я смотрела на мужчин, сидящих в выставочном зале, наблюдающих сцену с гинекологическим креслом, я думала: они ведь совсем не представляют, что значит быть женщиной в очереди к гинекологу или маммологу. Я решила заставить их испытать это. Через красивые визуальные образы, технологии, спецэффекты я намеренно ввела их в зону дискомфорта и вопросов. Обычно они не задумываются о том, что такое существует.

Что вы делаете, чтобы восстановиться? Нужно ли вам было восстановление?

Я помню, как одна из кураторок Венецианской биеннале сказала мне: "Я чувствую, что должна физически тебя защищать". Тогда всё было слишком. В какой-то момент я просто улыбалась людям – это работало. И когда меня спрашивают: "Как ты справляешься?" – я отвечаю: "Просто улыбаюсь".

Беседовала Татьяна Савин