"Это всё о любви". Нюта Федермессер о паллиативной помощи в России и Израиле
Нюта Федермессер – российский общественный деятель, учредитель благотворительного Фонда помощи хосписам "Вера", руководитель Московского многопрофильного центра паллиативной помощи. Федермессер уже много лет занимается организацией сотрудничества российских медицинских работников и чиновников в сфере паллиативной помощи с израильскими параллельными структурами.
Корреспондент NEWSru.co.il Алла Гаврилова побеседовала с Нютой Федермессер о том, почему россиянам так важен именно израильский опыт работы в области паллиативного ухода, а также о состоянии современного российского здравоохранения.
"Врачи в России в основном люди уставшие и недолюбленные"
Нюта, расскажите, пожалуйста, как началось ваше сотрудничество с израильскими коллегами.
Я езжу учиться в Израиль уже много лет. Все началось с того, что меня познакомили с Клавдией Консон, супервайзером по сестринскому уходу в израильском Управлении министерства здравоохранения по южному округу. И я сразу ухватилась за это знакомство, поняв, что у Клавдии многому можно научиться.
Дело в том, что в России очень низкий уровень медицинского образования. Особенно в той его части, которая касается непосредственного общения с пациентом, ухода за ним, понимания нужд, реакции. Работать в медицине в нашей стране, увы, не престижно. Врачи, в большинстве своем, люди уставшие, недолюбленные, вечно живущие под гнетом ненужных проверок и подозрений. А пациенты, в силу разных, исторически сложившихся обстоятельств, у нас изначально настроены на борьбу. В отношениях врач-руководство и пациент-врач присутствует нездоровое напряжение, не способствующее продуктивной работе. И это – не единственная особенность российского здравоохранения. Учитывая все эти особенности, я четко понимала, что израильский опыт может для нас быть более чем полезен.
Кроме того, на Западе мы сталкиваемся не только с языковым барьером, но и c совершенно иным менталитетом. Приезжая в Англию, Чехию, Австрию и узнавая что-то новое, мы часто разводим руками: у нас это неприменимо. А в Израиле и среди пациентов, и среди врачей – много русскоязычных людей. Государство Израиль в том виде, в котором оно живет и процветает сегодня, строили в том числе выходцы из бывшего СССР. Отчасти из-за этого в Израиле есть ощущение, что тебя лучше поймут: есть общий язык и, главное, есть уверенность, что русскоязычные израильтяне знакомы с российскими реалиями.
Именно так сложились отношения с Клавдией: она сразу предложила делиться с нами опытом и организовать обучение. Сначала это были просто лекции, а потом начались выезды в Израиль – и не только для врачей и медсестер, но и для российских чиновников самых разных уровней, из самых разных регионов страны.
"Важна философия помощи, а не модель реализации этой философии"
И все же, почему в России, как вы говорите, зачастую неприменим западный опыт, но может быть полезен израильский?
Сколько лет государству Израиль? Еще 80-ти нет. То есть мы своими глазами видим то, что было сделано в обозримый, причем довольно короткий отрезок времени. В США и Европе то же самое создавалось столетиями. Там нас все восхищает и в то же время вызывает депрессию и ощущение, что заимствовать ничего невозможно.
При этом я прекрасно понимаю, что потребности умирающего человека на Западе и в Израиле такие же, как в России. Я понимаю, что философия паллиативной помощи в Израиле и в Европе одна и та же, – она идет из Великобритании. И еще я понимаю, что для выстраивания системной паллиативной помощи очень важна вовлеченность в процесс всей системы здравоохранения, а этого у нас нет. Мы за годы советской власти привыкли отгораживаться от умирающего пациента. Но у израильских коллег нам легче спросить, с ними – как-то сподручнее что ли посоветоваться.
Одна из важнейших проблем – у нас практически нет медсестер с высшим образованием. А если они и есть, то обычно занимают административные должности, а не прикладные. В целом в иерархии российского медсообщества медсестра – человек второго сорта. В Израиле это не так. То, что у меня в Москве некоторыми филиалами руководят медсестры, для России считается революцией. Так вот, в Израиле мы эти темы не боимся обсуждать, это как-то не стыдно, а в Европе мы эти темы замалчиваем. Возможно, дело действительно, в отсутствии языкового барьера, возможно – в чем-то большем. Клавдия – как и я, фанатик своего дела. В хорошем смысле. Она может зажечь других, это важно, в особенности, потому, что у нас в России система паллиативной помощи и долговременного ухода только начинает формироваться. Людей, которые могли бы внутри этой системы обучать других – у нас нет. И это при том, что что из-за демографической ситуации необходимость оказания долговременной помощи уже обсуждается на уровне президента – то есть, это очень важная тема. Так что появление Клавдии, которая говорит: "Я вас научу и расскажу, как и за сколько лет мы это сделали в Израиле, я помогу", – было для нас всех настоящим подарком судьбы.
Мы стали встречаться, сотрудничать, работать, придумывать стратегию. И почти сразу стало ясно, что одного обучения медперсонала мало. Для создания системной помощи нужно, чтобы в стране действовали определенные законы, а некоторые другие законы – действовать перестали. Клавдия и тут была готова прийти на помощь. Надеюсь, вы понимаете, что привести в российское федеральное ведомство иностранца, который расскажет, что и как нашим властям нужно делать, в сегодняшней политической ситуации практически немыслимо. Но привести Клавдию Консон родом из Санкт-Петербурга – другое дело. К тому же, кроме невероятных профессиональных навыков и знаний, Клавдия еще и очень умный и тонкий дипломат.
До знакомства с Клавдией, я бывала Израиле: как родственник пациента – мой сын лечился в "Шаарей Цедек", бывала и как учредитель благотворительного фонда. Словом, я более-менее представляла, как устроена эта система. Но когда мы стали бывать в домах престарелых и отделениях паллиативной помощи вместе с Клавдией, кое-что стало проясняться: например, хосписов, в их классической британской модели, в Израиле практически нет. То есть, выходит, что философия помощи важнее модели реализации этой философии – и это для меня удивительно. В Израиле паллиативная помощь принципиально работает так же, как в Англии или Польше, но выглядит иначе. Почему израильтяне сделали именно так? Потому что дефицит земли, дефицит денег, жизнь в состоянии войны, – множество ограничений, которые вынуждают менять окружающий мир пациента, но не саму философию паллиатива. В России часто говорят, что, раз мы не можем позволить себе тех или иных вещей, принятых в мировой практике, то и философия нам такая не нужна. Чужда нам. Клавдия и наши с ней поездки по Израилю помогли мне понять, что философию паллиативной помощи для России менять не нужно, нужно просто понять, как реализовывать ее в нашей окружающей действительности с учетом всех наших особенностей.
То есть, израильская система здравоохранения для вас важна как модель того, как можно учитывать реалии и одновременно не поступаться главным?
Да. Именно у вас мы видим, что при всех индивидуальных особенностях страны и ее сложностях, все равно можно поставить во главу угла пациента, не нарушая его права, а отстаивая их. В России, нарушая права пациента, мы обычно оправдываем это сложной ситуацией.
Сначала мы ездили в Израиль в роли общественников-энтузиастов (разные коммерческие и некоммерческие организации), а потом поняли, что без государства мы систему не изменим. Значит, нам нужно обучать тех, кому предстоит принимать решения. Теперь с нами ездят региональные министры и замминистры здравоохранения. Параллельно мы с Клавдией читаем лекции. Я рассказываю про наш опыт в Израиле, она – в России. На разных мероприятиях по гериатрии, сестринской помощи, паллиативу. В общем, мы к своему удивлению и радости, умудрились построить безбарьерную среду между Израилем и Россией.
Вы сами говорите, что без соответствующего законодательства изменить систему нельзя. А что можно сделать?
За последние два года в России уже многое сделано. Но, с точки зрения размеров, Россия не Израиль. Мне до Израиля лететь 4 часа, а до Владивостока – 9.
Но все равно, перемены есть: уже внесены некоторые изменения в законодательство, связанные с оказанием паллиативной помощи и сестринского ухода. У нас пока нет нужных механизмов, так называемых протоколов, описания стандартных операционных процедур, соответствующего образования и банально – нет людей, которые могут это образование дать. Все это появится не быстро и при одном условии – если нам удастся изменить мышление. Поэтому мы возим к вам чиновников, чтобы они видели, как это работает.
"Общественник вместе с чиновником – это сила"
То, чему ваши чиновники научились в Израиле, уже где-то имплементируется?
Да. Первое, с чем нам пришлось бороться – стигмы, за годы бездействия наросшие на всем том, что связано с паллиативной помощью: хоспис – это про смерть, в ПНИ (психоневрологический интернат – прим.ред.) живут психи, чиновник – равнодушный баран, которому ничего не важно. Эта стигматизация ломается через общение и взаимодействие: огромное количество российских чиновников учились за границей, много видели, любят свою страну и работают днями и ночами, чтобы что-то сдвинуть. Значит, с ними нужно ездить, нужно разговаривать, нужно учиться. Это похоже на тим-билдинг в коммерческой компании. Сначала ты шарахаешься от молчаливых людей в темных пиджаках и галстуках, но потом проходит день, другой, вы живете в одной гостинице, вместе завтракаете, начинаете улыбаться друг другу, расслабляться. И вместе начинаете понимать, что документ – это не мертвая штука, его можно менять, просто надо понять, как. "Смотрите, какие в Израиле малокомплектные дома престарелых, как относятся к людям с ментальными расстройствами, – говорю я им. – Вы же понимаете, что это в интересах пациента? Что для самих себя мы бы с вами хотели именно так?" Но мы с вами от обычных пациентов отличаемся тем, что облечены властью, значит у нас есть возможность понять, что в наших инструкциях не позволяет нам реализовать эту удобную модель. Что нам надо поменять, чтобы мы могли оказывать нормальную помощь. Я убеждена, что мы можем быть эффективны только в связке. Общественник против чиновника – это война. А общественник вместе с чиновником – это сила.
Что такое инструкции, которые мешают оказанию нормативной помощи? То, как выглядят в России дома престарелых и ПНИ – это что, так и прописано в законах?
В законах не прописано, как они должны выглядеть. Нам нужно формировать нормативы, формировать документацию. И в России уже сейчас и дома престарелых, и ПНИ выглядят по-разному, некоторые – много лучше, чем было раньше. Просто плохое всегда заметнее.
"Через такие странные и нелепые на первый взгляд механизмы в обществе рождается информированность, толерантность, образованность"
Я, собственно, опираюсь на ваш доклад о состоянии ПНИ в России.
Мой доклад отражает отсутствие понимание этого вопроса по стране в целом. Я только что читала двухчасовую лекцию перед коллективом Центра паллиативной помощи в Москве, где работают полторы тысячи человек. Главный посыл моей лекции заключался в том, что я начальник, но меня не нужно бояться. Я говорила: "Если мы все понимаем, что надо работать на пациента и отстаивать интересы пациента, то любой документ, который я сама составила и подписала, со временем оказавшись несостоятельным, должен быть отозван. И будет отозван. Но для того, чтобы осознать "несостоятельность" документа, мне нужна обратная связь. Вы находитесь у постели больного, и мне нужно, чтобы вы мне сказали, что и почему не работает и в чем ошибка. В чем сейчас ваш запрос. Без вас я этого не пойму и об этом не узнаю".
Для вас, тут в Израиле, это наверняка звучит совершенно естественно: вы должны сказать своему руководству, в чем проблема, и чем оно должно вам помочь. Но, понимаете, в России другой менталитет. У нас начальству всегда проще сказать, что все хорошо, нужно, чтобы начальство не тревожилось, иначе оно тебя уволит и просто наймет другого менеджера, который будет транслировать наверх лишь хорошие новости. А мне важно, чтобы я воспринималась своими сотрудниками как человек, который поможет решить проблему, а не накажет за ее наличие. Зачем я вообще нужна, если не надо ничего менять вокруг?
Так вот, когда мы говорим про нормативы, там, на первый взгляд, все выглядит нормально, но либо не прописаны детали, либо на нужную тему нормативов вовсе не существует. Вот пример: практически во всех российских психоневрологических интернатах принято запирать человека в комнате на замок снаружи, особенно ближе к вечеру, в конце рабочего дня. Почему? Потому что: "А вдруг он уйдет? Утром вернемся, отопрем". "А туалет у него в комнате есть?", – спрашиваю я. "Туалета нет". Я спросила представителей Роструда и Росздравнадзора, которые сделали в правительстве прекрасный и честный доклад о нарушениях в ПНИ, почему у них в докладе нет ничего о том, что людей запирают? Они ответили, что нет такой инструкции, которая запрещает запирать людей. Понимаете? Нет основания, чтобы написать замечание. Но это же важно! А вдруг пожар, а они заперты?
Когда я говорю, что людей в ПНИ моют скопом как скот, и на это смотреть невозможно, – мне говорят: да, действительно, это кошмар, нужно поменять нормы. Какие нормы? Нужно просто людей мыть по-человечески! Но ни в одном ПНИ нет индивидуального санузла при каждой комнате, а есть бани на 130, на 160 мест. Персонала мало, и они не могут мыть каждого по отдельности. Значит, действительно нужно разрабатывать такие нормативы по строительству, чтобы при каждой комнате был санузел. И такие нормативы, чтобы персонала было достаточно. А мы, тем временем, ездим по ПНИ и умоляем персонал учиться делать иначе.
Я сделала этот доклад, чтобы правительство страны убедилось в том, что в этой сфере нужно многое менять. Но, поверьте, я могу сделать альтернативный доклад о том, как люди, работающие в этих ужасных условиях, при дефиците денег и рук, умудряются сохранять сочувствие и любовь к своим пациентам. Конечно, чтобы институт ПНИ перестал быть таким пугающим, нужно проделать огромную работу. И слава богу среди тех, кто принимает решения, многие уже понимают, что отгораживаться от этой темы дальше нельзя, что это – про каждого из нас: в ПНИ оказываются не только те, у кого дети выросли алкоголиками, или кто сам родился в асоциальной семье, в ПНИ могут оказаться и вполне успешные люди. Например, человек, жена и ребенок которого погибли в автокатастрофе, а он выжил, остался калекой, родителей и сиблингов у него нет – оказался в ПНИ. А он – бывший менеджер "Билайна" и пять лет назад был успешным и богатым человеком. Никто не застрахован.
Вы понимаете, как это дико звучит?
Конечно, дико. А вы сколько лет живете в Израиле?
27. С детства.
Вы выросли в другой ментальной среде. Россия – разная. Есть Москва, а есть не Москва. Например, если в не Москве жителей ПНИ вывести гулять на улицу, в них могут и камни кидать, потому что они – другие. В Москве у меня огромное количество знакомых, которые усыновляют детей из детдомов, в том числе детей с серьезными проблемами со здоровьем. А в глубокой провинции вам скажут, что в детдомах оказываются только дети наркоманов и не дай бог такого усыновить – вырастет наркоманом и убьет приемных родителей. Россия – сложная страна и меняется долго. Да и Москва не всегда хороший пример, Москву в провинции не любят. Есть кавказские республики, в которых человек всегда умирает дома. Даже если родственник с душевным заболеванием всю жизнь прожил в ПНИ, то когда стало ясно, что он умирает, его забирают домой, потому что человек должен умирать дома. Это аксиома. А в Москве домой не забирают, ни у кого нет на это сил и времени, темп жизни не позволяет.
Как на базе такой системы отношения к ближнему можно что-то менять?
Просвещать. И важно понимать, что просто осуждать людей, которые являются исполнителями, нельзя. Нужно – требовать! И требовать надо с руководства. Если у губернатора, министра и директора учреждения будут правильные ориентиры, то подчиненные уже подтянутся.
Также надо помнить, что в каждом регионе – своя стартовая точка. Москва при желании, которое, слава богу, у московских властей есть, может выйти на уровень Израиля через пять лет. А условная Тверская или Новгородская области, где я недавно была и где нет денег, нет специалистов и есть рост стареющего населения, проделают этот путь за 25 лет. Ну и пусть за 25. Значит, тем более надо начинать двигаться. Есть несколько этапов решения проблемы: сначала мы образовываем людей, которые принимают решения до той точки, когда они и сами начинают хотеть оставить после себя позитивный результат. Дальше – надо начинать обучать учителей, формировать базу учителей. Параллельно с этим – создавать такую информационную политику в регионе, которая начала бы менять общество. Включите сейчас любой западный сериал – там обязательно будет герой с ДЦП, синдромом Дауна и так далее. Вы наверняка помните, как политкорректность в кино доходила до смешного, в каждом фильме – как в анекдоте – должны были фигурировать белый, негр и китаец. И афроамериканец не мог быть отрицательным персонажем, чтобы создателей фильма не обвинили в расизме. Именно через такие странные и нелепые, на первый взгляд, механизмы в обществе зарождается информированность, толерантность, образованность. Россия должна сейчас встать на этот путь. Мы должны открывать двери ПНИ, запускать туда волонтеров, делать так, чтобы подрастающее поколение не выросло с такой стигмой, с какой выросли мы, их родители. И первым делом нужно не бояться честно говорить о том, что происходит сегодня. Не проговорим, не обозначим проблему – не поймем: что и как надо менять.
Ничего не поделаешь, общество нужно трансформировать. И это медленно, но уже делается. Социальная политика в стране только начинает формироваться. Наши власти только-только начали осознавать важность социальной политики внутри государства и понимать, что сегодня внутренняя политика должна превалировать над внешней.
На какие структуры вы опираетесь? Какие у вас полномочия?
В Москве все относительно просто: я директор бюджетной структуры – Центра паллиативной помощи. Это государственное бюджетное учреждение. У меня есть начальство – министр здравоохранения Москвы, вице-мэр по социальной политике и мэр. Они наняли меня на работу, платят мне зарплату и ставят мне цели, которые я должна выполнять. Слава богу, цели у нас с ними одни.
И есть еще моя общественная работа. Есть Общероссийский народный фронт (ОНФ), в штаб которого меня недавно пригласили. Я сначала не понимала, зачем, а потом мне объяснили, что я смогу ездить в регионы, изучать там работу организаций, где могут проживать люди, нуждающиеся в помощи в конце жизни, смогу встречаться с руководством регионов и помогать менять ситуацию. Я езжу не в качестве надзорного органа, а в качестве эксперта и советчика. Меня попросили разработать программу по изменению ситуации в регионах, я ее написала, программу в ОНФ утвердили. Руководство ОНФ договаривается с губернаторами о работе с нашим проектом "Регион заботы". Параллельно есть еще такой инструмент как поручение президента России. В конце предыдущего года президент поручил всем регионам написать свои программы развития паллиативной помощи. И когда я сейчас приезжаю в регион, я предлагаю властям помощь с составлением такой программы для их граждан с учетом специфики, демографии, географии, кадровой обстановки именно их региона. И объясняю, что мы будем отстаивать интересы региона на федеральном уровне.
Эта работа началась месяца четыре назад, тогда же начались и поездки по ПНИ всей страны. Чем больше я узнаю, тем лучше понимаю, что простых решений нет, работа займет годы, и чтобы это не вызывало раздражение у людей, надо с ними говорить – честно, много и открыто. Надо образовывать население.
"Ключевая проблема – проблема образования в здравоохранении"
Что можно решить на законодательном уровне?
Например, появление в России детских форм болеутоляющих и противосудорожных препаратов и все, что касается ответственности врача за их назначение. Но у нас нет врачей, которые умеют ими пользоваться и умеют их назначать. Значит, врачей надо учить. Мы будем вносить изменения в законодательство. Но даже если предположить, что нужные изменения в закон будет приняты быстро, есть еще регистрация препаратов, клинические испытания и так далее. Это займет несколько лет. Конечно, надо менять закон о лекарственных препаратах, закон о наркотиках, но даже если они завтра изменятся, всё равно не изменится ситуация для всех и каждого. Потому что решать надо ключевую проблему – образование в здравоохранении.
Как будет решаться эта ключевая проблема?
Медленно. Нужно разрабатывать курсы, писать программы, учить учителей. И тут нам опять очень нужен Израиль. Законодательство устроено таким образом, что оно всегда догоняет практику. Мы сначала видим, как надо, начинаем верить, пробуем, потом делаем это своей религией, начинаем потихоньку воплощать, и обязательно находится та или иная Нюта Федермессер, которая старается заставить земной шар крутиться чуть быстрее.
Цикл изменений в системе – 25 лет. Это нормальный цикл. Это ужасно долго для каждого конкретного страдающего ребенка и взрослого здесь и сейчас, но в целом, 25 лет – это нормально. И примерно три года из этих 25 мы уже прошли.
"Это такие же пациенты – просто их одели, помыли и посадили"
Расскажите подробнее о том, как выглядят ваши визиты в Израиль.
Группы по пять-шесть человек регулярно находятся в Израиле и взаимодействуют с персоналом той или иной клиники. После поездок мы сохраняем связь, постоянно общаемся и консультируемся. Но главные перемены происходят у чиновников. Во время поездок по Израилю у этих людей в голове случаются тектонические сдвиги и они начинают всерьез думать над тем, как нам двигаться в сторону Израиля. Я вообще вижу Израиль сегодня как некую миротворческую силу, потому что, возможно, именно в Израиле происходит налаживание диалога между всеми заинтересованными сторонами. Израиль сегодня делает так, что в России представители пациентов, представители общественных организаций, чиновники и врачи становятся не противниками, а соратниками. Помните, я про это уже говорила?
А есть ли в Израиле что-то, что можно взять и перенести в Россию as is?
Нет. Не думая и не трансформируя – нельзя. Израильская система основана на большом объеме взаимодействия разных структур, инструментах контроля качества и прозрачности. Всего этого в России нет. Плюс образование. Даже то, что медсестры здесь сплошь с высшим образованием, в России пока недостижимо.
Бывает, что чиновники смотрят на то, как у вас все это выглядит, и говорят: "Да тут просто пациенты другие. У них нет таких тяжелых больных, как у нас". А я им говорю: "Это такие же пациенты как наши – просто их одели, помыли и посадили. И не для вас. Тут так каждый день делают". Некоторые не верят. А некоторые говорят: "Господи, оказывается, это так просто". Чиновники ведь тоже бывают разные. И это очень важно. Для меня в этом смысле важно вернуться из Израиля домой и понять, с кем из них стоит иметь дело, а с кем – нет. Тех, с кем дело иметь не стоит, можно заменять, просто нужно найти, на кого. Это тоже потихоньку происходит.
У нас в стране меняются и чиновники, и губернаторы, и министры. Среди тех, кто приходит, масса толковых людей. Думать – что любой чиновник – равнодушный мздоимец – это тоже часть стигматизации нашего общества. Русский человек с одной стороны начальство ненавидит, а с другой – всегда ждет мудрого и великодушного царя-батюшку, который придет и всех рассудит. Все говорят – дайте нам нового мэра, нового губернатора, нового президента, и завтра же всё изменится. Не изменится. Все чиновники – это производное от нас с вами. Поэтому менять нужно начинать с себя.
Что входит в сферу ваших интересов?
С каждым годом список все длиннее: сначала был первый московский хоспис и фонд "Вера", потом добавился Центр паллиативной помощи, девять московских хосписов, региональные. Сфера, как вы говорите, моих интересов – положение умирающих и неизлечимо больных людей в тех местах, где люди изначально находятся в более слабом и уязвимом положении, чем мы с вами. Таких мест много. Это больницы, дома престарелых, ПНИ, детские дома, тюрьмы. И там многое можно и нужно исправлять.
Я не устаю повторять, что паллиативная помощь – это сфера услуг, мы обслуживающий персонал. Мы предоставляем услуги не-одиночества, не-унижения, не-боли и сохранения достоинства. Вроде бы все очень просто. Но, к сожалению, я понимаю, что знаний и понимания, как исправить ситуацию, у меня сейчас больше, чем возможностей.
В этой связи меня часто обвиняют в том, что я сотрудничаю с властями. Да, потому что я работаю на тех, кто бесправен, болеет или немощен прямо сейчас. Чтобы помочь таким людям, я сотрудничаю с этими властями, сотрудничала с теми и буду сотрудничать со следующими. И мне все равно, кто у меня окажется на хосписной койке – условный Путин или условный Навальный, или вообще никому неизвестный человек без политических взглядов. Я буду оказывать равно качественную помощь любому и для того, чтобы такая помощь была для людей доступной, я буду сотрудничать с любым.
Вы как-то валите все в одну кучу. Вас обвиняют не в том, что вы всем подряд оказываете помощь, а в том, что вы со всеми подряд сотрудничаете. Конкретнее – сотрудничаете с властями, мировоззрение которых полностью противоположно вашему. По крайней мере, в той области, которая касается понимания того, кто оказывает услуги, а кто является клиентом.
Я стараюсь, я надеюсь менять их мировоззрение. Я не умею быть неискренней. Пару дней назад на совещании возник вопрос о медицинском оборудовании российского производства. И прямо на этом совещании я кричала, что люди, которые через импортозамещение хотят поддержать российского производителя за счет самых уязвимых – больных детей и умирающих – должны гореть в аду.
Но я верю, что люди меняются. И, знаете, все хотят быть хорошими, даже чиновники. Просто не знают, как. Не знают, с чего начать. Когда я призываю их снять пиджаки, засучить рукава и пойти поволонтерить в психоневрологический интернат или хоспис. Знаете, некоторые приходят. А в Казани, например, это вообще нормальная практика. Там чиновники – и президент, и министры – волонтерят в детском хосписе. Чиновникам, как и медсестрам, я, порой, рассказываю совершенно элементарные вещи, вроде того, как накормить-напоить слабого. Это всё о любви. И результат изумляет: "А что, так можно было?" Да. Пациента, оказывается, можно любить.